Даже небольшая двухчасовая прогулка может быть безумно утомительной, если ты на каблуках, к которым совершенно не приучена. Лучше всего в нашем парке отдыхается у памятника Ленину, ибо дорожка к нему заросла травой – по ней очень редко ходят.
Я сидела уже минут десять, как вдруг подошел мужчина невысокого роста и сел напротив. Едва ли не впервые в жизни я не подхватилась, не сорвалась с места и не скрылась вдали, словно пугливая лань. Я осталась, выключила музыку, посмотрела ему в глаза и приготовилась слушать. Он спросил, почему я такая злая, а я соврала, ответив, что я вовсе не злая. Еще спросил, били ли меня. Может карандашные полоски под глазами размазались? Нет, не били. Он уверенно и немного отчаянно махнул рукой, твердо сказал, что били. Ну, в детстве, конечно, иногда били, один раз даже до восхитительных разноцветных синяков, которыми я очень гордилась, горжусь сейчас, да, пожалуй, и до самой смерти гордиться буду.
- Такая сильная печаль… - его полувопрос, полуутверждение. И я на мгновение дала ему возможность окунуться в мою печаль, превратившую мои глаза в глаза одинокой бездомной собаки.
Он говорил матом, был немного пьян, покрасневшие веки его и сигарета, что вертелась в нервных пальцах. Всё требовал от меня спичек, а я каждый раз отказывала, мотивируя тем, что не курю. Допытывался, почему я тут сижу, предлагал проводить, а потом спросил, выслушаю ли я его. Я ответила утвердительно.
Рассказал о том, что он из блатных, базарных, в 87-м вернулся из армии, встретил девушку и, наплевав на условности, общество и семью, женился. Его жену зовут Стелла Григорьевна. Если вдруг так зовут и жену кого-то из вас, то вы всенепременно счастливейший из людей. У него двое детей и двое внуков, три поломанных ноги (очевидно, имелось в виду – три перелома), восемь ребер и показал тонкие белые шрамы на левой руке. Он пожаловался на то, что поседел и лысеет. Спросил, нравится ли он мне. Я отвернула от него лицо, принялась рассматривать траву у подножия постамента.
- Не очень, да?
Я печально кивнула. Хотела еще добавить, что тоже никому не нравлюсь, но передумала – на мне ведь были белые колготы и я сделала прическу.
У него все плохо. Он себе не нравится, не нравится то, как он себя ведет, не нравятся его ноги – он разулся, показывая мне их, и даже снял один носок – спрашивал, что ему делать со своими ступнями, а я беспомощно пожимала плечами. Ему не нравились люди вокруг, не нравилось, что они ходят, что-то говорят, что-то пьют. Я сразу же вспомнила о тебе – ты тоже не любишь людей, тебя раздражает, что они одинаковы, глупы, пьяны и их так много. Я сегодня говорила с незнакомым человеком из толпы, с человеком так похожим на тысячи других и он не нравился себе и у него от невыплаканных слез покраснели веки.
Он сказал, что у меня красивая улыбка. Я обрадовалась. Обрадовалась тому, что он угадал. Еще он сказал, что у меня ужасные волосы, очень-очень страшные, что необходимо подрезать кончики. И я снова обрадовалась, потому что он снова угадал. Я подумала, что это судьбоносная встреча и что он обязательно скажет что-нибудь, что поможет мне, изменит жизнь к лучшему или хотя бы добавит понимания.
Потом он спел мне один куплет незнакомой песни. Спросил, почему я не посылаю его. Я ответила «Зачем?» и он сказал, что я дура.
Немного кривляясь, а может даже кокетничая, намекнул, что принял меня сперва за шлюху, а я размахивала руками, показывая, что шла сперва по вон той дорожке, а потом пойду по вон той, а сейчас присела передохнуть. Впрочем, все мы немного проститутки. Не все ли равно, чем торговать?
К нам подошел молодой парень в спортивном костюме. Рассказал смешной стишок про Ленина и маму. Как-то так спонтанно получилось, что мужчина стал собираться – обулся и поднялся на ноги. Он так и не сказал мне ничего важного. Ну, это если не считать важным предостережение о возможности простудить мочеполовую систему, сидя в середине октября на холодном. А может, важное должна была сказать я? Мне очень-очень хотелось пообещать ему, что все у него будет хорошо, но я не смогла. Я только смотрела в его светлые глаза с покрасневшими веками. Я очень редко так открыто смотрю на людей и позволяю смотреть на себя.
Парень в спортивном напоследок спросил, все ли у меня в порядке и не нужна ли помощь. Я ответила, что все нормально и мы разошлись. Мне хотелось плакать, идти пошатываясь, не видеть дороги во влажном, но все слезы я выплакала утром и потому ничего, кроме как скорчить две-три плаксивые рожицы, у меня не получилось.
Интересно, а к кому из вас я могу, выпив немного водки, подойти и, сняв обувь, рассказать о том, как я себе не нравлюсь?